На Священной войне нет места ни горестям, ни
праздникам. Плач по убитому другу разлетится по пустыне злым колючим ветром,
чтобы упасть на сухую землю слезами дождя. Нежные тела наложниц не возрадуют,
как в дни мира и процветания, а лишь усмирят напряженную плоть. Ни сладкий
шербет, ни терпкий кальян не наполнят уста вкусом и теплом. Нет радостей на
земле Дар аль-ислама, нет и горя. Идет война. Война, начатая кафирами. Фарис
аль-Хафид еще многого не знал на этом свете, не успев прослыть ни почитаемым
мутакаллимом или улемом, ни даже образованным бакалавром, но эти истины усвоил
прочно и давно. Ни горечи, ни улыбки.
Осторожно и
почтительно, словно юный драгоценный камень собственного гарема, Фарис покачал
на сгибе локтя обнаженный килидж. Много крови выпила эта красавица с тех пор,
как попала в его руки. Не подводила, не предавала, била метко и стремительно,
как пустынная кобра. Славный клинок, из самого Багдада привезенный. Фарис
аль-Хафид перевел взгляд с поблескивающего клинка вниз, в долину. Туда, где, растворяясь
в жаркой дымке летнего полудня, крошечной гусеницей полз отряд неверных.
Медленно, устало, обреченно. Долго не протянут... И хищный изгиб на его руке
послушно блестит, соглашаясь с мыслью хозяина. Не протянут, не протянут… А если
попробуют, то бедуины вышибут умирающему шайтану еще пару-тройку гнилых клыков.
Плох зверь,
лишенный клыков и когтей. Бросается в бой, раз за разом убеждаясь в собственном
бессилии, ни способный ни укусить, ни оцарапать. Франки же, уползавшие на юг в
тщетной попытке оторваться от летучего отряда Фариса аль-Хафида, этих клыков
лишились еще несколько дней назад.
Фарис тронул
коленями бока вороного жеребца и тот мягко двинулся вперед, грациозно ставя
точеные ноги на самый край песчаного откоса. Следом за предводителем, негромко
переговариваясь и бряцая сбруями верховых животных, двинулся и весь его
немногочисленный отряд. Веление вали исходит сверху, и еще, и еще более сверху,
и так до самого султана, да благословит Его и продлит Его дни Аллах. Ну а
султана мысли направляет сам Творец, сомнений нет. Рассуждая так, Фарис
полагал, что обсуждать приказ собственного повелителя – противление приказу
самого Аллаха. Так уж заведено… И если мудрый Бассам Абд-аль-Матин приказывает
сломить кафиров числом воинов не более двух десятков, то аль-Хафид с честью
выполнит повеление. Вот и тянется за спиной молодого накиба живая цепь из
восьми курдов, да шести бедуинов на бледно-желтых, словно сама пустыня,
жилистых верблюдах. Пожалуй, сейчас неверных уже и не больше. Но ведь
противостояние начиналось совсем иначе…
Они начали
загонять отряд франков четыре дня назад, когда сердца четырех десятков неверных
еще горели жаждой битвы, в душе теплилась надежда догнать основные силы
кафиров, а головы еще не плавились под пронзительным взглядом небесного светила.
Да, Аллах свидетель, франки как обычно рвались в бой. Стремились крушить,
беспощадно терзая бока своих скакунов железом шпор. Вскидывали копья и взывали
к пророку Иссе, коего в неведении своем все также продолжали нелепо считать
Творцом. И проваливались в никуда, растрачивая силы, влагу и боевой дух. Словно
изящный клинок килиджа, отряд Фариса аль-Хафида раз за разом уходил из-под
сокрушительного удара боевого топора, олицетворением которого являлись трое
благородных кафиров, предводительствующих в отряде. Всего лишь трое,
усмехнулись бы славные гулямы, пирующие в джаннах самого Великого султана. Но и
этих троих, прекрасно знал Фарис, с лихвой бы хватило, чтобы бедуины
отправились в мир иной, а соплеменников-курдов пришлось бы долго сшивать самым
знатным лекарям Абд-аль-Матина. Именно поэтому он разворачивал коня, раз за
разом разворачивал коня, усмехаясь в черные усы. Клинок его призывно сверкал на
солнце, и кафиры сходили с ума, в попытке догнать неуловимых наездников. В то
время как пехота неверных – несколько десятков напуганных, голодных, умирающих
от жажды и жары солдат медленно таяла под выпадами бедуинов. Чтобы пес не
огрызался, ему выбивают зубы. Бедуины налетали, словно песчаная буря,
неожиданно и столь же губительно. Удар! И верблюды, припрыгивая, уносят своих
крохотных седоков за край бархана, столь похожего изгибом на изгиб женского
бедра. Сухая почва жадно впитывает кровь, а в тесной стае людей, в которую
превратился отряд франков, не достает трех-четырех человек.
Они
отстреливаются, навсегда теряя драгоценные стрелы в стенах пыли и песка. Они
вновь и вновь вызывают правоверных воинов Фариса аль-Хафида на честный бой. Они
все бредут и бредут на юг, даже не подозревая, что молодой накиб крохотного
отряда воинов Бассама Абд-аль-Матина уже второй день уверенной рукой пастуха
уводит их в глухие и нелюдимые земли. Правоверные умеют сражаться. Война
многому учит, и когда нога первого франка ступила на землю Дар аль-ислама, рука
правоверного научилась выдерживать удар рыцарского меча. Научилась бить в
ответ, бить яростно и метко, подражая кафирам, воевавшим за призрачную идею
воровства чужой родины. Воины Аллаха научились выигрывать поединки и сражения,
призывать на помощь силы пустыни, и штурмовать укрепления неверных. Но пустые
выкрики франков ничего не решат – жизнь, честь и доблесть аль-Хафида, как и
любого правоверного, сегодня принадлежит Великому султану, а это значит, что
кафиры могут надрываться, сколько им угодно. Умеющий держать в руке килидж
знает себе цену… Удар за ударом, стрела за стрелой. Франки же продолжают тешить
себя надеждой на спасение, даже не помышляя о сдаче в плен. Хотя, свидетель
Аллах, и сам Фарис этого не желает. Пока. Чтобы змея не кусала, ей вырывают
ядовитые клыки.
Благородных кафиров осталось двое. Солдат – чуть
более дюжины. Ударь, налетев из-за бархана, раздави гордость крестоносца
конским копытом, расколи на части верным клинком и привези Абд-аль-Матину
ожерелье из почерневших голов! Но молодой накиб не спешит, пристально
вглядываясь в мутную дымку полуденного марева. Чтобы скорпион не жалил, ему
отрывают хвост. Задача Фариса – не убивать чужаков. Его задача – сломить их, а
это подчас сложнее. Фарис аль-Хафид осмотрелся, выискивая укрытую от ветра
ложбину меж песчаных холмов. Скоро, сразу после того, как его отряд совершит
короткий привал, а сам Фарис вознесет нийю, он вновь бросит в бой бедуинов.
Неверные
сдались вечером того же дня. Пыльные гербовые накидки, выцветшие кресты,
бледные лица и пересохшие губы. О Всемогущий, а во что превратились беспородные
кони неверных?! Бедуины спешно разооружали солдат, а курды даже не спешились,
поигрывая обнаженными клинками и победно скаля зубы прямо в лицо пленникам.
Фарис аль-Хафид надменно, сверху вниз, бросил взгляд на гербы именитых кафиров,
протягивающих ему свои мечи. Отчаяние, боль и горечь поражения, скрипящие на
зубах песком – не нужно было быть мудрецом, чтобы понять чувства, охватившие
рыцарей сейчас. Подобное зрелище достойно четырех дней славной охоты… Аль-Хафид
жестом приказал ближайшему воину забрать оружие, а затем неторопливо развернул
коня и движением руки разрешил бедуинам связать пленников.
Ахль аль-китаб пришли в земли правоверных с
уверенностью в собственной безнаказанности и силе. Они пришли, чтобы силой
навязать свой закон и веру, чтобы отнимать и присваивать. Пришли, обрекая свои
души на огненный джаханнам, а тела на позор и бесславие. Сегодня Фарис
аль-Хафид выдрал клыки очередной металлической гюрзе, сделал это умело и
правильно, не потеряв ни одного воина. Вскоре он получит положенные ему
уважение, джул и славу. Плененных же гордецов, связанных в единую упряжь,
неутомимые бедуины погонят на север, в ставку вали Бассама Абд-аль-Матина, а
оттуда - пред очи самого Великого султана. Фарис улыбнулся, покачивая верный
килидж на сгибе локтя. Султан Салах ад-Дин будет доволен своими воинами.
